Я приехал в Москву весной. Рейсовый автобус прибыл на «Щелковскую» часов в шесть утра. Меня стряхнули с сиденья, и я ступил на заблеванный тротуар столичного вокзала. Весь вокзал был напичкан чужими людьми. Пахнущими и живыми.
Днем я любил прогуливаться по центру. Болтаться в человеческом супе оказывается так приятно. В это время я не существовал. Я становился частью этого супа. Маленьким обглоданным мослом, который варится где-то между картошкой и луком. Я просто плыл по течению, например, по Тверской. Облизывал взглядом ноги какой-нибудь гуляющей девчонки. Чувствовал легкое головокружение. У меня еще ничего не было. Ни свиданий, ни обязательств и ни копейки денег в кармане. Золотое время, когда у меня не было еще ни одного друга.
Я ползал по городу, как насекомое. Я стрелял сигареты, я втягивал живот, чтобы остановить его нытье, я бродил по магазинам и возбуждался, глядя на симпатичных продавщиц. Уезжал в Коломенское, носился по берегу, резал себе ладони сорванной травой и запихивал ее в рот. Потом блевал прямо в озеро. Я был свободен. Мне никто не был нужен. И я не был нужен никому.
Я ничего не боялся. Ночами я изучал Москву. Маленькие улочки с грязными домами стали моей территорией. Я ночевал на стройках. Моим любимым местом была большая огороженная площадка на Сходненской. Примерно год там возводили двенадцатиэтажку нового поколения. Я пробирался туда почти каждый день. Я представлял этот дом своим. Сворачивался на старом пальто прямо на куче с песком, закрывал глаза — и мой светский прием начинался. Я мечтал о белом пиджаке, о красной розе в петличке и о белой фетровой шляпе. И о женщинах. Разного возраста. Об их волосах, об их влажных ногах, об их языках, горячих и острых. Головки тюльпанов похожи на женские языки.
Однажды ночью ко мне подошли неторопясь. Спокойно и вежливо. Я начал первым, и меня накололи, как кузнечика. Спасла случайная тень из подъезда. В ближайшем ларьке я купил водки. Потом прятался в кустах и до утра заливал порезы спиртом.
Я всегда хотел есть. Неважно — колбасу или женщину. Я глотал то и другое, почти не разжевывая. Я выпрашивал соленые огурцы на рынке. Я слизывал сахарную пудру с пирожных, которые воровал в кондитерских, я покупал креветок и с наслаждением высасывал их соленые тела. Кого-то я трахал прямо в подворотне. Кого-то на бильярдном столе, в засиженной мухами кофейне. Кого-то в примерочной дорогого магазина. Я хватал без разбора. Их рты, волосы и подмышки. А утром меня ждали невычищенные зубы и запотевшие окна. Женщины проходили через меня, как через большую лужу в центре улицы. Кто-то осторожно, боясь намочить ноги, а кто-то, высоко задрав платье, перепрыгивал меня как нечего делать.
У нее был золотой зуб, маленькая родинка на подбородке и охранник с жилой на блестящем лбу. Сметана. Прохладная густая сметана в глиняном горшочке. Прямо из погреба. Она пахла рыбой и свежими купюрами. Я вымазался в ней по самые уши. Она держала меня в своей квартире, кормила с рук и постоянно трогала. Утром, перетянув ее белое сало капроновыми колготками, я сбежал и опять жил на вокзалах.
Однажды зимой я проснулся в чужой квартире. Рядом со мной лежала женщина. Смятая стоптанная домашняя тапочка. Душно. Много мягких игрушек. Вокруг — мой собственный запах. В тот день я впервые подумал про деньги. И моя прежняя жизнь сразу закончилась.
Я стал работать. Одна монотонная обязанность сменялась другой. Я мыл полы в ресторанах. Я торговал в табачной палатке и тогда подсел на «Житан». Я работал в ночном стриптиз-клубе. Следил за девочками, чтобы не давали кому попало. В то время я носил пиджак и начищенные ботинки. Я жрал икру, оставшуюся после банкета, и мог вдуть любой стриптизерше. Я клал кирпич на стройке и однажды слетел с третьего этажа. И опять — ничего. Только длинная царапина и пара синяков.
Я сочинял в этой Москве песни. Пьяные, написанные огрызками карандашей, пока я слонялся от вокзала к вокзалу, от бабы к бабе, от толчка к толчку. Слова — это одиночество. Я никогда не был так одинок, как в то время. Песни начинались с маленького сгустка на дне моего живота. Потом постепенно твердели и увеличивались. И я должен был от них избавляться. Прошла девушка, задела меня своим запахом — и появился сгусток. Я никогда не выдумывал свои песни. Я просто избавлялся от них. Иначе бы они меня разорвали.
Все время, пока я собирал своей кожей чужие испражнения, жрал березовые листья, втыкал свое мясо в другое, — я хотел стать музыкантом. Я жаждал славы так же, как постоянно жаждал спариваться. Я хотел, чтобы мои песни напялили каждого в этом городе. Я мучительно хотел стать известным. И специально ничего не делал для этого. Во все времена первого сентября дети будут приходить в школу. Так же с моими песнями. Я просто ждал пока наступит первое сентября, потому что не могло быть по-другому. И день знаний наступил. Появились «Звери».
Ненавижу собственную слабость. Постоянно ищу себе оправдание. Хватаю ртом воздух. Оправдать себя — это как пережить приступ астмы. Краски остаются прежними, сознание не меняется. Просто в легкие больше не поступает воздух. А ведь достаточно всего лишь маленькой дырочки в твоем горле. Всего лишь отверстия размером с булавочную головку — и ты останешься жить. Глазные яблоки не подчиняются могзу. Они начинают вращаться, как огромные голубые молекулы. Но вот спасительная струя воздуха со свистом влетает в твои черные, пропахшие табаком легкие, и ты получаешь небольшую отсрочку. Так же и я мучительно искал себе оправдания. И всегда находил их.
В тот день злоба накрыла меня с головой. Было невозможно вырваться. Я взял бритву. Смогу ли я сделать это? Я сам играл с собой в «слабо». И это доставляло удовольствие. Сначала я нацарапал букву «у»… Потом «р»…. «А» далась особенно трудно. Я почти струсил. Я почти оправдал себя. Я почти опустил бритву. Как же я ненавидил себя в эту минуту. Как презирал. Если бы я остановился, что бы произошло? Я закончил. Я был горд. Счастлив. Это как трахнуть Ким Бесинджер. Это наполняет тебя силами. Йо!
Жизнь всегда идет слишком быстро или слишком медленно. Трудно это выносить.
Однажды я решил прыгнуть с тринадцатого этажа с диктофоном. И записать песню. Мне казалось что это была бы самая искренняя песня в моей жизни. Испугался.
Ненавижу золото. Некрасиво. Ненавижу сережки в ушах. Украшенные тела. Забитые тональным кремом поры. Поднесешь женскую голову прямо к глазам и рот скочевряжется в отвратительной ухмылке. Искусственные головы. Искусственные жесты, мимика, движения. Я не люблю чужие лица и чужие головы на подушке. Женщины и мужчины должны просыпаться отдельно. Я больше никогда не проснусь рядом с чужой головой.
Я не могу жить без женщин. Я должен заполнять их, вползать в них, рыскать внутри них ищейкой. Словно мармелад засовывать их большие мягкие куски себе в рот, смачивать их своей слюной, медленно разжевывать и постепенно растворять в себе. Неспеша. Тщательно. И вот она уже корчится внутри меня, разъедаемая ядовитым соком моего желудка. Она смешивается там с вечерней пищей и жидким потоком проходит по моим внутренностям. А наутро я иду в туалет, и все, что осталось от этой женщины, покидает мое тело через задний проход. Так происходит со всеми. Ни одна женщина не сможет остаться со мной навсегда, как ни один продукт, преработанный и использованный, не сможет остаться внутри человечекого тела. Как прекрасно надкусанное яблоко и как омерзительна рвота, когда ты этими яблоками объедаешься.
Самое красивое в жизни — это море. Когда я вижу море, я не могу думать ни о чем другом. Оно затопляет меня изнутри. Я могу часами смотреть на море. Оно — самое совершенное существо в мире.
Мне нужно быть одному. Мне нужны улицы, залитые солнцем, без прохожих, без разговоров, без спутников. Я хочу остаться лицом к лицу с самим собой. Я ничего вам не должен. Ваши комплементы засалены. Ваши вопросы — заплесневелый кусок сыра. Ваше любопытство — затасканная кукла Барби, в которой нет ничего настоящего. Чего вы все от меня добиваетесь?
Однажды мне приснился сон. Я вхожу в свою квартиру в Таганроге. Меня встречает мама. Руки у нее перепачканы какой-то зеленью. Я начинаю объяснять ей, почему опоздал, но она мне не верит. Я привожу доказательства, я пытаюсь говорить с ней спокойно. Но она качает головой и начинает плакать из-за того, что я ее обманываю. Я кричу, я надрываюсь, говорю ей правду, а она не верит. Я проснулся в липком холодном поту. Тот страх был самым сильным в моей жизни.
Мой первый клип выкатился в этот мир кровавым потным комочком. Его вырвали длинные щипцы из черной трубы моего сознания. Вонючий маленький плод моего воображения. Пуповина натянулась, налилась кровью. Щелк. И вот мой выродыш уже отделился от меня и получил право на самостоятельное существование. И как только он перестал быть мои — я тут же забыл о нем. Так же с песнями. Они покидают меня и становятся мне неинтересны. Сложно любить эти пульсирующие отростки себя, разбросанные вокруг. Каждый уже с собственным сердцем, с жизнью и смертью. Дергаются, стучат — обрывки моих артерий, куски моего мяса, мои хрипы, мое прошлое. Мне плевать на прошлое. Каждый ее палец на ноге пах по-особенному. Она была очень чистая. Я был уверен, что вместо крестика она носит на груди флакон с духами. Освежитель воздуха для тела. Потому что воздух вокруг нее пах по-особенному. Она плакала, когда кончала. Она плакала и кончала тихо. Почти бесшумно. Это очень красиво. В момент оргазма она прикрывала глаза и из нижнего века вытекала крупная слеза. Медленная. Долгая. Одновременно два глаза выливали слезы на ее щеки. И слезы ползли неторопясь, никуда не спеша, наслаждаясь свободой по направлению к шее. Я не мог оторваться. Слезы всегда миновали складку около губ, потому что она улыбалась. Нехотя перебирались через бугор подбородка, плыли по шее. Она плакала, потому что была счастлива. Я был с ней до тех пор, пока она не перестала плакать во время оргазма.
Как только мои песни стали звучать по радио, я изменился. Я вдруг почувствовал, как рождаются во мне мои новые песни и как они лопаются внутри меня. Часто мне стало казаться, что мои руки и ноги становяться больше и увеличиваются до невероятных размеров, будто у меня стремительно развивается слоновая болезнь. Мои песни начинают идти горлом, одна за другой, и я не могу остановить этот поток внутренностей. Я увеличиваюсь и начинаю заполнять комнату, в которой нахожусь. Мои пальцы и грязь под ногтями уже проложили себе дорогу в коридор. Я пухну от себя. Я начинаю заполнять своим телом весь дом. Мой член растет, увеличивается, дергается в такт моему прерывистому дыханию. Мое тело вместе с ногтями, ушными каналами, копчиком, волосами, вместе с моими кожными луковицами, родинками, шрамами и перепонками — все вырывается наружу и заполняет город стремительно и бесповоротно. Вы любите копаться во внутренностях? Вам бы только запустить руку в горячее и влажное отверстие, остальное неважно. Теперь вы можете делать это беспрепятственно. Рассматривайте все что хотите. Мне нравится это так же, как и вам. Давайте вместе разрежем мои органы, посмотрим что там внутри? Пороемся в моих помоях, которые так похожи на ваши. Я выставлен на всеобщее обозрение. Вот вам мои песни, вот вам мой торчащий член.
Я скрою от вас только одно. Мой самый страшный страх. Мучительный и позорный. Мой самый уязвимый кусок. Его вы не получите.